«Ваш Мусорянин»: яркие отрывки из писем Модеста Мусоргского
Модест Мусоргский
© Илья Репин /public domain
Трудно поспорить с тем, что по речи нередко можно составить портрет говорящего. Так, Модест Мусоргский, судя по его манере письма, был довольно веселым человеком. Он частенько называл себя Мусорянин и в целом любил пестрить затейливым словцом. Вот как задорно он сформулировал свои мысли относительно оперы «Хованщина» (1886) в письме критику Владимиру Стасову от 22 августа 1880 года:
Дорогой generalissime, наша «Хованщина» окончена, кроме маленького кусочка в заключительной сцене самосожжения: о нем надо будет совместно покалякать, ибо сей шельма в полнейшей зависимости от сценической техники.
Кстати, Мусоргский так увлеченно трудился над этой оперой, что однажды даже отказался от новогоднего застолья. Зимой 1876-го Владимир Стасов пожаловался Николаю Римскому-Корсакову: «Мусорянина, разумеется, никакими пряниками не вытянешь из берлоги».
Примечательно, что этот самый Мусорянин придумал кличку не только себе. Почти для каждого адресата у него имелось причудливое обращение. Например, Стасова он пафосно называл «женералем», а Римского-Корсакова ласково окрестил Корсинькой.
К слову, вот что вспоминал сын Корсиньки Андрей о письмах Мусоргского:
Одна из особенностей стиля Мусоргского заключается в наводнении мысли эмоциональным содержанием. Его письма изобилуют восклицательными оборотами и неожиданными крутыми изломами.
Биограф отмечал, что речь композитора была наполнена «комическими ужимками, скоморошескими выходками и нарочитым юродством». Предлагаем оценить, сколько самоиронии сквозит в его письме Милию Балакиреву от 25 января 1858 года:
На меня, между прочим, напала такая лень и нега, что я не знаю, как от этого отделаться; нет, конечно, ни за что не буду писать восточной музыки, это все ее козни. До свидания, начал письмо грустно, а кончил глупо.
© Рузана Ширинян/public domain
Мусоргскому также было свойственно придумывать новые слова. Перед вами — фрагмент послания все тому же соратнику и наставнику Балакиреву от 10 февраля 1860-го:
Перед этой прогулкой мы читали Манфреда, я так наэлектризовался страданиями этой высокой человеческой натуры, что тогда же сказал вам, «как бы я хотел быть Манфредом» (я тогда был совершенный ребенок), судьбе кажется угодно было выполнить мое желание — я буквально оманфредился, дух мой убил тело.
Как видно из этого искреннего отрывка, Мусоргский был не чужд откровений. Он много писал о том, что сам считал болезнью, — о своей чрезмерной вере в иррациональное. Вот с каким облегчением он впоследствии рассказывал о возвращении к прежней, «земной», жизни осенью 1860 года:
Мозг мой окреп, повернулся к реальному, юношеский жар охладился, все уравнялось, и в настоящее время о мистицизме ни полслова. Последняя мистическая вещь — это Andante B moll из интродукции к «Эдипу». Я выздоровел, Милий, слава Богу, совсем.
Всего по нескольким письмам Мусоргского видно, что он был человеком широкой души. В заключение добавим, что сам о себе композитор думал так:
Ну, допустим, я не умею излагать ясно мои мысли, так сказать, преподнести на подносе мозги с оттиснутыми на них мыслями (как в телеграмме).
Что ж, это единственный фрагмент из всего эпистолярного наследия композитора, с которым мы могли бы поспорить: он звучит незаслуженно самокритично.